Мать уже была на старте. Вышла за порог, подхватив две клетчатые сумки, и Мейирбек мягко потянул к себе один из баулов. Она, как всегда в этих случаях, упиралась:
– Будь я врачом или строителем, ты бы делал за меня мою работу? Нет. Вот и не надо. Суп на плите. Поешь и возвращайся на занятия.
– Мам, но я же не развалюсь, а тебе, всё-таки, полегче будет…
– Какой у тебя, Куралай, сын-то молодец, тьфу на него, чтоб не сглазить! – Базарные торговки улыбались, принимая от Куралай пластиковые стаканчики с горячим чаем. Обеденный перерыв – самое напряженное для нее время, а потом наступит краткое затишье. Восемь больших термосов надо разнести по точкам, и сразу вернуться домой, в их маленькую квартирку на пятом этаже, где в двух десятилитровых кастрюлях уже закипает очередная порция воды.
Мейирбек – рослый, длинноногий парень, Куралай едва поспевает за сыном, пытаясь приладиться к его размашистым шагам. Издали они напоминают страуса и куропатку, бегущих по каким-то общим неотложным делам. Через полчаса у Мейирбека групповой урок, и следующую ходку Куралай совершит уже в одиночестве…
Последние сентябрьские дни, в городе промозгло и ветрено. Серое небо, серые прилавки, серые озабоченные лица вокруг. Под ногами чавкает слякотное месиво. Ветер с грохотом гоняет пустые пивные банки, раскачивает провода, обдирает с ветвей жалкие остатки листвы. В такую погоду хорошо сидеть, размякнув, в жарко натопленном частном доме. Подбрасывать полешки в печку, медитировать, завороженно глядя в оранжевый глаз огня. Однако холод бодрит и стимулирует к действию. В этом его прелесть.
«Только у нас вы найдете самый лучший товар по самым лучшим ценам!» – назойливо заливается над головой деланно-оптимистичный рекламный голос. И, будто продолжая вкручивать в мозг раскаленный прут, следом из радиорубки хлещет нахальный мотив заезженного эстрадного шлягера. Кто-то предприимчивый ловко присобачил незатейливый казахский текст к залихватским ритмам казачьей плясовой. Особенно смешно было вот это повторяющееся припевное «хэй, да–нарана–нара». «Дешёвка», – думал Мейирбек, на ходу поудобнее перехватывая сумки, – «отрыжка глобализации, как говорит их куратор Ерден-агай. Но на базаре, наверное, другого и не надо…».
– Мейирбек, амансын ба! – Куратор, лёгок на помине, с любопытством оглядывал своего студента с китайскими баулами и маленькую женщину в тёмном спортивном костюме, мелко семенившую рядом. – У вас же сольфеджио четвёртой парой!
– Здравствуйте, ағай! – Мейирбек приостановился. – Не беспокойтесь, я не опоздаю.
Они продолжили свой обход, а куратор, проводив их взглядом, пожал плечами. Талантливый мальчик, самородок, можно сказать. Всего-то образования – два года кружка домбры, где играли на слух, без нот, а схватывает всё на лету. Цепкий, все педагоги отмечают это. И вежливый такой, воспитанный. Документы приходил подавать сам, и выглядит взрослым не по годам. А это, значит, мама его… Что ж, хороший он сын, судя по всему. Хотя руки музыканту надо бы поберечь.
***
Куралай с умилением подглядывала, как Мейирбек учит свои непонятные уроки. Иногда подходила, подолгу с любопытством смотрела через плечо сына в страничку нотной ксерокопии.
– Мама, я тогда буду пораньше уходить в колледж, и в выходные тоже! – не выдержав, пригрозил однажды Мейирбек, которого сердили ласковые взгляды и вздохи матери.
– Всё, всё, больше не мешаю, – Куралай покорно отступала и прикрывала дверь в комнату. Мыла посуду, задумчиво слушая долетавшие из-за стенки звуки кобыза – то страшные и заунывные, то будоражащие и визгливо просящие о чем-то, уносилась мыслями в прошлое…
Сколько Куралай себя помнила, она всегда была такой. Невысокой, плотноватой, смуглой, с удивлённо приподнятыми тонкими бровями и большими грустными темно-карими глазами. Только по молодости была она более улыбчива, с приятными ямочками на круглых щеках, с густыми косами. А когда Куралай пела на аульных праздниках, даже видные парни из городских гостей засматривались, начинали ухлестывать. Правда, стоило ей пройтись, неловко припадая на левую ногу, те испарялись без следа. Но потом появился Азамат. Простой городской работяга, хмурый и неразговорчивый. Смотрел неотрывно долгим тяжёлым взглядом, в котором чувствовалось глухое и тёмное желание. Приглашал в кино. Делал небольшие подарки.
– Иди за него, тебе ли кочевряжиться, – ворчала мать. – Какой ещё дурак на тебе женится? А он и при работе, и при квартире, и сирота, так что хоть родня его досаждать не будет!
Права была мать, ох и права. Некому было приставать к молодым с докучливыми нравоучениями. Как, впрочем, и образумить Азамата, когда он стал прикладываться к бутылке и в пьяном виде распускать руки. Уже дочь была школьница, и сын родился, а муж всё чаще возвращался домой нетрезвым, осыпал жену руганью и гонял их с дочкой по квартире.
– Кто ты есть, а?! Висишь у меня на шее камнем, убогая, а радости от тебя ноль! Уйди с глаз, скройся, сука, чтоб я тебя не видел! – бушевал Азамат, а вслед за липкими комьями слов в неё летели и грязные ботинки, и пустые бутылки, и всё, до чего дотягивались его огромные чёрные узловатые пальцы.
Куралай, беззвучно рыдая по ночам, просила бога об избавлении. И однажды, после очередной попойки, Азамат не вернулся домой. А спустя неделю его показали по местному телевидению. Куралай содрогнулась, узнав обезображенное лицо мужа в сюжете из криминальной хроники. Зажав рот руками, бросилась в туалет, где ее долго рвало, выворачивая наизнанку.
Но, как бы там ни было, отныне она свободна. Никто больше не помешает ей и её детям мирно жить и любить друг друга. Единственное, что смущало, это необходимость каким-то образом существовать на её смехотворное пособие по инвалидности. Она подолгу стояла на лоджии, вглядываясь вдаль сквозь пелену слёз: с их пятого этажа виднелась вытянутая голубовато-серая тарелка озера, а прямо под окнами ровно шумело беспрестанно шевелящееся человеческое море – центральный городской базар….
Как именно она пришла к своему постоянному бизнесу, Куралай давно позабыла. Среди смутных воспоминаний мелькали её неудачные попытки печь пирожки и бауырсаки на заказ. А потом вдруг на нее снизошло решение мучительной проблемы, будто кто-то резко щёлкнул выключателем, и свет прорезал непроглядную тьму.
Многие годы старожилы их прибазарной пятиэтажки изо дня в день наблюдали её неровный челночный бег, которым она передвигалась по одному и тому же маршруту неустанно и бессчетное количество раз. Эту небольшую, сильно прихрамывающую женщину с двумя потрепанными клетчатыми сумками знал весь базар. Её жалели, но вовсе не из сочувствия охотно становились её постоянными клиентами. Термосы Куралай сверкали чистотой, работала она в одноразовых перчатках, всякий раз распечатывая свежую упаковку коричневых стаканчиков. Куралай не ленилась, и у нее всегда было шесть разновидностей её товара: с молоком, без молока, чёрный с сахаром, забеленный сладкий, зелёный и травяной. Постепенно она стала монополистом в своём деле, и никто, кроме Куралай, не мог втиснуться на это место. Нарисовался и дополнительный источник дохода: владельцы нескольких рыночных магазинчиков взяли ее к себе уборщицей, и с этой работой она тоже справлялась ловко и без видимого напряжения.
***
По предмету «Родственный инструмент» ему предлагали и жетыген, и сазсырнай, но Мейирбек выбрал домбру. Он и так уже умел играть несколько нетрудных кюев и пел популярные народные песни в собственном нехитром сопровождении. Но ему хотелось добиться большего. Занятия во время карантина проводились онлайн, а Куралай недоумевала, как же это возможно – музыке учить на расстоянии. Был один большой плюс в том новом и странном режиме: Мейирбек больше теперь был с матерью, да и помогать ей на рынке мог почти беспрепятственно.
– Что это, сынок? – Куралай заинтересованно наблюдала за спотыкающимися движениями его правой руки. – Хромает твоя музыка, прям как я, когда на автобус опаздываю, – хихикнув, женщина вопросительно уставилась в глаза сына. Мейирбек вдруг замер, оборвав мелодию на всём скаку.
Его тихая мать, забитая забулдыгой-отцом, которого он почти не помнил, иногда поражала его своими меткими высказываниями. Едва окончившая сельскую восьмилетку, она была тонкой и понимающей музыку слушательницей.
– Это Курмангазы, мам. – Мейирбек кашлянул. – «Аксак киик». Ну, там, вроде, легенда о том, что Курмангазы на охоте подстрелил сайгу, и она, хромая, кинулась прочь. А он такой, типа, подумал: «Разве в этой жизни ранена только она?»
Куралай все ещё улыбалась, не сразу осознав смысл его слов. Мейирбек отвернулся к компьютеру, что-то нашаривая в интернете. Не смотрел на мать. Она неслышно вышла, в коридоре спиной прислонилась к стене. Зажмурилась до звёздочек в глазах.
– Мам! Ты куда ушла? – Мейирбек выглянул в коридор. Куралай улыбнулась и вытерла уголком фартука увлажнившиеся глаза.
– Я рассказать тебе хотел кое-что, а ты сбежала. – Мейирбек всматривался в лицо матери, пытаясь угадать, что это с ней.
– Да, сынок, давай, – Куралай любовалась им, озаренным в этот миг какой-то очередной волнующей его мыслью.
– Хромые в древности были табуированы, как сакральные существа, – Мейирбек осёкся. Куралай, кажется, не понимала его.
– Ну, как тебе объяснить… Считались священными, что ли, представителями потустороннего мира… И, в общем, нельзя их было обижать. А если вдруг кто-то не в курсе был и всё-таки полез к хромому, потом всегда бывал наказан. Рано или поздно. Поэтому так много кюев с такими названиями. «Хромой кулан», «Хромой баран», «Хромая девушка» …
Мейирбек выжидательно смотрел на мать. Она усмехнулась, потрепав его по щеке.
– Это тебя твой агай просвещает?
– Нет, это наша апай, которая музлитературу ведёт.
– Понятно. И зачем ты мне об этом рассказываешь?
Мейирбек смутился. И вправду, зачем? Тормоз он, всё-таки. Недогоняющий и чёрствый.
– Мам, ты, это, прости меня… Дурак я.
– Нет, сынок. Всё в порядке. А ты знаешь, что такое «Куралай»?
Он неопределённо поджал губы.
– Мм…Птица какая-то, нет?
Мать смотрела на него с сожалением и любовью. Вот такие они, современные дети. Столько всего знают и умеют, а о чем-то простом понятия нет. Правда, в кружок домбры при бывшем доме пионеров года два ходил не зря, всё-таки. Но таких вот городских русскоязычных ребят особо не мучают, продолжают говорить с ними на русском. Хотя, казалось бы, какая же это нелепица – играть на домбре, не зная языка, петь песни, недопонимая, о чем поешь… Жаль, на домбру в колледже конкурс был большой, но зато взяли в класс кобыза, а не на барабаны какие… Может, и будет из этого толк.
– Иди, спроси у своего Гугла, а мне собираться пора. – Куралай должна была помыть пол в трех магазинах, сразу после закрытия. – Кстати, это почти то же самое, что и «акбокен».
– Ну, мам!
Но Куралай уже скрылась на кухне. В их однокомнатной квартирке кухня всецело принадлежала ей.
(Продолжение следует)